ТРАГЕДИЯ В АВГУСТЕ 42-го*
Было страшно им
и было больно...
Но они иначе не могли.
Полегли
поклассно
и пошкольно
от родного дома не вдали...
В. Бакалдин
Стираются «белые пятна» советской историй, чем меньше их — тем больше вопросов. Неужели прошлое нашего государства, общества состояло в основном из трагических страниц, смертей и репрессий? Об этом очень часто повествуют авторы, берущиеся за исследование того или иного «пятна». Конечно, нет. Уверены, что абсолютное большинство из пишущих на подобные темы не хотят зачеркнуть того положительного, что было в 20—50-х годах и в более позднее время. Мы, например, не можем представить, как гигантские, но часто непродуманные, волюнтаристские приказы, задания, планы могли воплотиться в жизнь без огромной самоотдачи простых крестьян, рабочих, служащих, без их трепетной и какой-то полудетской веры в еще один рывок, еще одну идею, такое близкое светлое будущее. Вопрос в другом — как использовали эту веру, как эксплуатировался энтузиазм трудящихся. По нашему мнению, зачастую — не просто нерационально и неразумно, но и преступно.
Из преамбулы, уважаемый читатель, вы уже догадались, что в настоящей статье речь пойдет о трагическом событии. Произошло оно полвека назад, в августе 1942 г., когда на южном крыле советско-германского фронта сложилось катастрофическое положение, вызвавшее к жизни такие жесточайшие меры, как сталинский приказ № 227 от 28 июля 1942 г. Отходившие советские части оставляли один населенный пункт за другим. Враг подошел к Краснодару. Потрепанные в предшествующих боях дивизии решено было укрепить за счет военнообязанных (Краснодарцев. Однако по чьему-то приказу повестки из военкоматов получили не толь
34
ко взрослые мужчины, но и школьники 1924-го, 1925 годов рождения, закончившие летом 1942 г. 9—10-й класс. Школьники, не достигшие призывного возраста, были брошены в бой, толкам не умея стрелять, необученные, наспех экипированные. Сколько их было? На этот вопрос ответить можно лишь приблизительно. Накануне войны в Краснодаре насчитывалось 40 общеобразовательных школ1, в каждой — как минимум, два девятых и два десятых класса, в классе — 15—20 мальчиков. Получается около двух тысяч человек2. Во всяком случае, 1173-й полк, влившийся в состав 349-й стрелковой дивизии, был укомплектован, в основном, краснодарскими школьниками. Большинство из них было обречено на смерть. Выжили очень и очень немногие. Нам удалось разыскать двоих — это Г. К. Казаджиев и Л. М. Дунаев3. У обоих поразительно похожие судьбы. Оба родились в Краснодаре (Геннадий Карпович на год старше), жили на одной улице Ярмарочной (ныне — Головатого), у обоих за плечами тяжелое детство, фронтовая юность. В 1938 г. их отцы были репрессированы как «враги народа», где они расстреляны, где покоится прах — неизвестно. Каково было такий семьям, мы можем представить. Но вот что поразительно. Пройдя через смерть, страдания, голод и холод, Геннадий Карпович и Леонид Максимович остались очень добрыми и чистыми людьми, не очерствели душой. После тяжелейших (испытаний, выпавших на долю этих людей, не заметили мы в них озлобленности — только какую-то растерянность под впечатлением бурных политических событий последних лет. Но вернемся в август 1942 года.
В конце июля старшеклассники краснодарских школ получили повестки, коими предписывалось явиться в военкомат с вещами, иметь продукты на несколько дней. Прибывших зарегистрировали, разбили на группы по несколько сот человек и определили на ночлег в основном по школам города. Затем перевели в станицу Пашковскую, здесь выдали обмундирование, но его на всех не хватило, поэтому кому достались брюки, а кому — гимнастерка. Выдали оружие — винтовки, карабины, но их тоже не хватило, как и боеприпасов. После этого вновь испеченную часть подняли по команде и строевым порядком вывели за Пашковскую. Цель этого маневра его участникам до сих пор не ясна — как обращаться с оружием, толком никто не учил, занятий никаких не было. Так прошло несколько дней. 9—10 августа, когда в городе уже шли бои, 1173-й полк подтянули на окраину
35
Пашковской. К молодым бойцам обратился капитан с перевязанной голо/вой: «Вам, сынки, выпала честь защищать родной город».
Настроение заметно поднялось. В ночь с 10 на 11 августа вчерашние школьники заняли оборону в районе кирпичного завода, у понтонного моста через Кубань. Немцы вели обстрел, ребятам стало не по себе. Окончательно испарился тот мажорный настрой, коим потчевала народ в предвоенные годы мощная пропагандистская машина. На заре 11 августа полк получил приказ контролировать противника. Молоденькие лейтенанты, только что закончившие училища, и опытные пожилые бойцы повели мальчишек в бой за Родину, за Сталина. Огромная масса молодых парней, отчаянно крича и стреляя в белый свет, бежала на врага. Ворвавшись на окраину Пашковской, увидели черные немецкие танки с крестами. Они, как большие животные, лениво трогались с места и медленно двигались в сторону наступавших. Молодые бойцы рассыпались по палисадникам, укрылись за домами. Начался бой. Но что сделает карабин (да еще один на двоих) против танка? Стали пятиться назад. В первых столкновениях с врагом были убитые и раненые, это произвело гнетущее впечатление.
Получил ранение в грудь и Геннадий Карпович Казаджи-ев. Вот как он сам вспоминает об этом: «...вдруг почувствовал, будто кто-то прыгнул мне на спину. В глазах помутнело, карабин мгновенно налился свинцом (бросить его нельзя — предупредили, кто выйдет из боя без оружия — расстрел — С. К., Ю. Я.) - Машинально рванул ворот гимнастерки, нащупал рукой рану. Все остальное было как во сне. Я полз через дворы, заваленные дымящимся щебнем, прижимая к плечу черный от крови и пыли индивидуальный пакет. В конце концов набрел на оседланного коня. Попытался сесть на него, но сил не было даже забросить ногу в стремя. Не знаю, может остался бы лежать под копытами того коня, да вышла из дома женщина, подхватила меня под руки, довела через камыши к переправе»4. Был ранен в ногу и Леонид Максимович Дунаев. Ранения и спасли жизнь обоим. На переправе в это время стоял невообразимый гам — разрывы снарядов, крики раненых, бранная речь. Геннадию Карповичу запомнился разъяренный полковник с маузером в руках, отчаянно материвший отступавших и безжалостно расстреливавший здоровых бойцов, не желавших возвращаться на позиции. К мосту пропускали только раненых. За ним уже стоял заград
36
отряд. XqpoflM нашего рассказа санитары перевязали раны, подоспевшие брички доставили в медсанбат, затем в эвакогоспиталь в район Горячего Ключа, где им были сделаны операции. Потом долгая дорога на юг (Леонид Максимович находился на излечении в Гаграх, Геннадий Карпович — в Хосте), возвращение в строй, служба в армии. После госпиталя Л. М. Дунаев был направлен на советско-турецкую границу, Г. К. Казаджиев с боями дошел до Австрии. Оба демобилизовались в одно время, -вернулись в родной щрод, закончили институты, обзавелись семьями, честно трудились. Г. К. Казаджиева направили в городской комитет по физической культуре и спорту. Он стал заслуженным тренером СССР, одним из организаторов Международной федерации спортивной акробатики. Это была уже другая жизнь, но о событиях 11 августа 1942 г. никогда не забывали. Огромное количество старшеклассников полегло на переправе, многие попали в плен, некоторые дезертировали (но их было меньшинство). После окончания боев матери юных бойцов тайно пробирались через* город, чтобы найти следы сыновей. Многие находили трупы, хоронили, некоторые, обнаружив обезображенные тела, пытались опознать своих детей. Невозможно представить, что пережили эти женщины в августовские дни 1942 года.
Давать глубокий анализ действиям командиров, отдававших приказы о (мобилизации 17—18-летних ребят в действующую армию, бросавших необученных мальчишек под немецкие танки, мы не беремся. В те годы это не было чем-то исключительным. После того, как в 30;е годы были репрессированы десятки миллионов человек (по некоторым оценкам, с 1928 по 1953 гг. от репрессий и голода в стране погибло, не считая потери в Великой Отечественной войне, около 40 млн.), жизни, даже такие юные, перестали быть высочайшей ценностью.
Память о погибших в августе 1942 г. старшеклассниках краснодарских нжол обязательно должна быть увековечена. На месте трагедии необходимо установить обелиск или мемориальный знак.
И последнее. Знание истории нам необходимо еще и затем, чтобы не повторять ошибок прошлого. Но ошибки эти шжщряются вновь и вновь. Когда мы работали над этим материалом, то постоянно ловили себя на мысли, что такие же необдуманные (если не сказать больше) шаги были предприняты в январе 1990 г. Тогда в связи с обострением обета
37
HOIB'KH в Казавказье в армию были призваны резервисты. Мы видели своих земляков на экранах телевизоров, на фотографиях в газетах. Люди, много лет не державшие в руках оружия, — кого в случае необходимости они могли защитить? Слава богу, благодаря «бабьему бунту», тогда обошлось. До каких пор народ будет расплачиваться за ошибки, просчеты, •преступления наших руководителей?
Новое государство мы сможем начать строить лишь тогда, когда человеческая жизнь, и только она!*— будет на деле поставлена выше политических, классовых и иных интересов.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Солодухин Л. А., Куценко Я. И., Чучмай Г. Т, Краснодар. Исторический очерк. Краснодар, 1968. С. 207.
2. Всего по Краснодарскому краю в армию летом 1942 г. было мобилизовано около 14 тыс. юношей 1924—1925 гг. рождения, которые были направлены в 30, 339, 349-ю стрелковые дивизии, оборонявшие краевой центр/1/Центр документации новейшей истории Краснодарского края, ф. 1774-А, оп. 2, д. 485, 30. Выявлено Н. Н. Суворо1вой.
3. В результате подвижнической деятельности активистов Краснодарского общества «Мемориал» Л. М. Даньшиной, Н. Н. Суворовой и других в 1990—1993 гг, удалось разыскать еще 18 краснодарцев — участников этих событий.
4. Казаджиев Г. К. Вечное движение: Записки тренера. Краснодар, 1981. С. 24.
38
ЭТАП*
Недавно исполнилось 50 лет с момента оставления нашими войсками города Краснодара в 1942 году. Трагические события оккупации хорошо известны, подвиги тех, кто погиб от рук фашистских захватчиков, живы в названиях улиц, библиотек, героям поставлены памятники. Но мы практически ничего не знаем о тех, кто был расстрелян перед приходом немцев. Речь вдет о заключенных подследственных (осужденных, арестованных, в том числе и по политическим мотивам), находившихся в краснодарской тюрьме и в камерах предварительного заключения Управления НКВД по краю.
Вообще-то о событиях этих мог никто и не узнать. Мне посчастливилось встретиться с человеком, уцелевшим в этой страшной мясорубке. Это Петр Яковлевич Рубайло. В 1992 году ему уже исполнилось 85. Годы берут свое, но память удерживает события июля—августа 42-го, хотя кое-что уже забылось, что-то перепуталось.
Прежде чем дать слово Петру Яковлевичу, расскажу о нем самом. Родился он в Екатеринодаре, в 1907-м. Мать работала на варене-варочном заводе, отец — в торговле. Из семерых детей в живых осталось только двое. Начиная е седьмого класса, постоянно на летних каникулах подрабатывал. После окончания школы в армию призван не был, стал работать, женился, родилась дочь. В 1941 году Петр Яковлевич был начальником механических мастерских, обслуживающих краснодарский военторг. В начале войны получил бронь и на фронт мобилизован не был. 9 апреля 1942 года его арестовали вместе с отцом.
Во время следствия находился в камере, расположенной в подвале известного здания на углу улиц Мира и Красноармейской. Камера была очень большой, но и людей там находилась предостаточно, около 80. Петр Яковлевич просидел ровно месяц, после чего был вызван на допрос. Следователь с редкой фамилией Бекасто предъявил обвинения: антисоветская агитация, шпионаж, организация саботажа на производстве.
О методах ведения- следствия Петр Яковлевич вспоминает так: «Следователь мой все добивался, чтобы я подписал показания об участии в какой-то шпионской, диверсионной группе. Один раз он сказал: «Если ты не подпишешь, то
39
очень крепко пожалеешь». После этого отправил меня в камеру, затем через некоторое время вызвал вновь. Меня привели к нему: «Подпишешь?» — Я говорю: «Нет!» Тогда он встал, взял линейку, подошел ко мне и нанес удар ее ребром по позвоночнику. Я чуть не потерял сознание. Вскочил и оказал: «Товарищ Бекасто (вместо гражданин, как было положено, нас предупреждали), меня за мою жизнь отец никогда не бил, а Вы нанесли мне такой удар!». Он отошел, посмотрел :на меня (а лицо, Видно, у меня было такое озверелое) и сказал: «Ну, садись, усйокойся». Через некоторое время пришел сопровождающий. Он ему сказал что-то, и меня увели».
Однако увели Петра Яковлевича не в «родную» камеру, а в... баню. Там раздели и заставили мыться до утра. После этого одели (сам он уже не мог стоять на ногах), спустили в подвал и посадили в карцер с мокрыми стенами, потолком и полом, на котором ничего не было. От Петра Яковлевича буквально шел пар, он пытался ходить, но в конце концов выбился из сил, сел и прислонился распаренной спиной к холодной стене, задремал. Сколько прошло времени — не помнит. Разбудил его надзиратель и отвел в камеру, собратья по несчастью стали расспрашивать, но открыться Петр Яковлевич не мог — знал, что везде есть «стукачи», доносчики.
Потом снова были допросы, угрозы, требования (подписать признания в преступлениях, которые не совершал. Однажды его вновь вызвали к следователю, у которого сидел отец. После ареста их сразу разъединили, и они встретились словно после многолетней разлуки — столько горя, переживаний, страданий вместили эти месяцы. Следователь предложил ознакомиться с обвинительными заключениями по их делам. Отец Петра Яковлевича обвинялся в проведении антисоветской агитации, наш герой — в недоносительстве на родителя.
На следующий день состоялся суд. Отец и сын Рубайло были осуждены военным трибуналом. Во время процедуры отец все время плакал, не признавал своей вины. Петр Яковлевич просил дать возможность на фронте доказать преданность Родине. Но все было предрешено заранее. Объявили приговор: отцу — 10 лет, Петру Яковлевичу — 3 года. Оба были осуждены по печально известной 58-й статье УК РСФСР.
40
Вечером того же дня — 28 июля 1942 года — их вместе с другими подследственными и заключенными погрузили в машины и привезли на вокзал, где стояли вагоны с зарешеченными окнами. Они попали в один вагон, держались друг друга. Было много разговоров, предположений. Говорили о близости фронта, строили догадки о возможных пунктах эвакуации. Так прошла ночь, вагоны с места не тронулись. На рассвете неожиданно раздалась команда: «Рубайло Петр Яковлевич, Рубайло Яков Иванович! Берите вещи, выходите!». Снова на «черном воронке» их привезли в Управление НКВД. Сопровождающий велел идти в камеру. Опустились в подвал, двери всех камер были открыты, везде валялись какие-то бумаги. Вдруг послышались шали, пришел низший чин с двумя ведрами, налил в миски наваристого супа, каши, дал хлеба и ушел.«Отец посмотрел на меня, — вспоминает Петр Яковлевич, — я на него. Стали кушать. Я отцу ничего не оказал, но про себя подумал: «Ну, Петро, это перед, тем, как уходить на тот свет». Там мы сидели до вечера».
А вечером их вновь погрузили на машину и отвезли на этот раз в Краснодарскую тюрьму. На следующий день часть заключенных вывели во двор, посадили на корточки и, вызывая пофамильно, начали сортировать. Затем партиями поместили по камерам.
Утром выдали хлеба, соленой-соленой хамсы, вывели во двор и объявили, что заключенные этапируются из города. Прочитали правила этапа, открыли ворота, и колонна заключенных двинулась из'города.
Было это утром 1 или 2 августа 1942 года...
Петр Яковлевич оказался в головной части этапа. Впереди верхом на лошади ехал военный с кубиком в петлице, по бокам колонны шли молодые красноармейцы с овчарками. Стояла страшная жара, зэки поднимали целые тучи пыли, пить было нечего. Некоторые стали падать, но привала не объявляли. Вечером этап дошел до окрестностей станицы Усть-Лабинской. Переночевали этапируемые в огромном котловане, откуда брали глину для кирпичного завода. Ночью в котлован, видимо, привели еще этап, так как людей значительно прибавилось.
Когда утром заключенных подняли, построили и вывели на дорогу, Петр Яковлевич оглянулся назад, но конца этапа не увидел, его «хвост», извиваясь и петляя, уходил вдаль.
41
Сколько дней продолжался переход, Рубайло не помнит. Жара, жажда, голод стали постоянными спутниками фактически обреченных людей. На ночь этап выводили с дорога в поле, огораживали место ночлега веревками, спускали собак, а утром вновь поднимали и вели.
После нескольких трудных дней пути этап прибыл в станицу Белореченскую. В небе послышался гул, показался самолет, закружившийся над этапом. Колонна была остановлена. Самолет стал снижаться и приземлился недалеко от этана. Из самолета вышел человек высокого роста в куртке, с сумкой через плечо. Прибывший подошел к начальнику этапа и передал ему пакет. Петр Яковлевич находился рядом и сумел даже разглядеть этот пакет — большой, с сургучными печатями. Начальник разорвал конверт, прочитал его содержимое и отпустил народного. Этап же загнали в большой колхозный двор. Здесь несчастных держали два дня.
Вот как вспоминает об этом Рубайло: «Два дня нас никто не тротал. Два дня мы спали и днем и ночью, давали -нам жирный суп, хлеб, мясо. И вот здесь я понял, что будут нас расстреливать. Так и иолучило'сь. На' третий день нас подняли, перешли мы реку Белую, и повели дальше, сказали, что на Туапсе».
Тревоги этапируемых усились, когда из колонны стали освобождать уголовников. Осужденных по 58-й статье не отпустили.
Этап был разделен, как вспоминает Петр Яковлевич, часть заключенных повели на Нефтегорск и Апшерошж, вероятно, там оказался и его отец — Яков Иванович, судьба его и остальных политзаключенных неизвестна.
Партия, в которой находился герой нашего печального рассказа, миновала рабочий поселок Хадыженский, прошла по мосту над ручьем, который впадал в р. Пшиш. Далее, не входя в пристанционный пос. Куринский, партия свернула налево, перешла через р. Пшиш и остановилась на ее правом берегу, усеянном галькой. Заключенным приказали сесть на корточки, и здесь они ожидали своей участи.
Вскоре стали вызывать по пять человек, и уводить за мелкий перелесок, откуда слышались выстрелы.
С Петром Яковлевичем встречался известный туапсинский краевед Э. Пятигорский. По его предположению, трагедия разыгралась в так называемой Грязной балке, хотя и не исключена и ошибка. Но вернемся к рассказу Рубайло.
42
Рядом с ним в этапе находился красноармеец по имени Альберт, родом из Баку, с ним они делили все тяготы пути. Видя, что люди, которых вызывают и уводят в лесок, не возвращаются, Альберт стал что-то быстро писать карандашом на клочке бумаги. Закончив, протянул ее Петру Яковлевичу и попросил взять. В записке был адрес Альберта. «Ты придешь (в Баку—С. К.), будет моя мать, будет мой отец, тебя примут как сына, как близкого, — говорил он Рубайло. — Расскажешь обо мне». Но Петр Яковлевич не взял, оказав: «Ты ведь видишь, что получается. Никто не возвращается оттуда. Все остаются там. Так будет и со мной».
Вскоре его вместе с несколькими другими несчастными вызвали и повели в лесок. Там была группа военных. Один из них взял несколько папок (дела политзэков), прочитал фамилии, и заключенных сразу увели. Послышались выстрелы. Петр Яковлевич начал прощаться с жизнью. Военный, смотревший документ, глянул на него и спросил: «Страшно, да?» — «Нет, я не боюсь», — ответил П. Я. Рубайло.
— А чего губы дрожат?
— Я прощаюсь.
— С кем прощаешься?
— С дочкой, женою, матерью, да и с отцом.
— А может, еще что?
— Да и молитву прочитал.
После короткого диалога военный приказал отвести Петра Яковлевича, но, как оказалось, не на расстрел.
Привели его на поляну, где уже сидел высокий худой старик с седой головой. Конвоир ушел, вскоре привели еще одного заключенного — краснодарца Владимира Бунина (он представился так). Через несколько минут пришел уже знакомый военный и приказал идти в село Шаумян, в военкомат.
Рубайло вместе с Буниным так и сделали.
Село опустело: жители, спасаясь от немецкой бомбежки, ушли в горы. Там Рубайло и его спутник встретили заключенных, отпущенных из этапа ранее, тех, кому посчастливилось остаться в живых. Поужинав и переж>чевав, утром собратья по несчастью разошлись в разные стороны. Как предполагает Рубайло, В. Бунин пошел в сторону Краснодара, сам же он отправился в Туапсе. По дороге встретил военного, который помог ему остановить грузовик. На нем он доехал до Туапсе, где прошел медкомиссию, признавшую его негодным к военной службе, что было удостоверено оправ
43
кой. С единственным этим документом добрался до Сочи, где разыскал краснодарский военкомат. Там случайно встретил знакомого, который подсказал обратиться в штаб Закавказского фронта.
В штабе дали ему направление в армейский полевой госпиталь, который вскоре перебрался в Грузию. В госпитале Петр Яковлевич прослужил до 1943 г.
После освобождения Краснодара ему выпал счастливый случай побывать в командировке в родном городе. Здесь он нашел в бедственном положении всю семью, которая была выселена из дома немцами.
В Краснодаре Петр Яковлевич тяжело заболел и вернулся в госпиталь только через месяц. На старом месте он его не застал, а догнал только в районе Сухуми. По ходатайству краснодарского госпиталя Петра Яковлевича отпустили домой, в Краснодар.
Здесь он живет и по сей день. Жизнь и после счастливого воскрешения осталась крайне тяжелой.
«Другой раз я завидовал тем, кого расстреляли там» — заключает рассказ Петр Яковлевич Рубайло.
Что тут скажешь? Может, произнесено сгоряча (живой завидует мертвым — это слишком, скажет иной читатель, пусть радуется, что уцелел), но и много веских оснований у нашего героя для таких горестных выводов. Он до сих пор живет в ужасных условиях, в доме, который старше его. Отсюда в 1942-м его забирали, сюда он вернулся после пережитого. В этом доме все напоминает о прошлом. Память о событиях пятидесятилетней давности переплелась с думами о с егодн яш н ем б е зр а д остно м сущ ее тв ов ани и.
Большевики, провозгласившие мир хижинам, войну дворцам, свое слово сдержали. Дети Октября не узнали роскоши дворцов. Пережив голод, холод, войны, чудом уцелев, они доживают свой горький век в хижинах.
44
«УПОКОЙТЕ НАШИ ДУШИ...»
Вскоре после публикации моей статьи «Этап»* позвонила женщина. Представилась: «Евгения Николаевна Пинчук. Прочитала Ваш материал. Хотела бы встретиться». Звонившая была явно взволнована. Но, к сожалению, встреча откладывалась. За делами, проблемами не забывал о звонке Евгении Николаевны. И вот я у нее в гостях.
Сразу почувствовал, что статья разбередила старую рану. Без предисловия хозяйка дома стала рассказывать о том, что после прочтения воспоминаний героя «Этапа» — Петра Яковлевича Рубайло — ей стали сниться события тех далеких лет. Казалось, давно забытые, они вновь отчетливо встали перед глазами. Дело в том, что Евгения Николаевна тоже уходила из Краснодара в августе 1942 года вместе с этапом, но, конечно же, не в качестве заключенной (ей было тогда пятнадцать лет), а в обозе, где находились члены семей работников отдела исправительно-трудовых колоний управления Народного комиссариата внутренних дел по Краснодарскому краю. Во сне, спустя пятьдесят лет, снова увидела одного из заключенных этапа. Зэк, пришедший из военного далека, попросил: «Упокойте наши души...»
— А я такого слова даже не знала, — продолжает рассказ Евгения Николаевна. Упокойте... — Как это сделать? — спрашиваю у несчастного. Он отвечает: —Церковь. — А я в церковь не ходила никогда, И еще говорит: так хотелось, чтобы крест... — А кто должен его поставить? — спрашиваю. Мой неожиданный собеседник отвечает: — Казаки. Ведь мы их деды и отцы. — И удаляется как клин журавлиный. Я проснулась. И вот уже. месяц как будто он ходит за мной следом... Пришлось идти в церковь. Не могу. Пришла к ним, рыдаю, плачу...
Много раз слушал воспоминания о пережитых страданиях. Очень и очень непросто пропускать через сердце то, что заставляет людей вновь вспоминать, плакать, тосковать о безвременно ушедших близких, несмотря на десятки прошедших лет, на многочисленные заботы и тревоги сегодняшнего дня. После такого начала мы с моей собеседницей помолчали, словно набираясь терпения перед основной частью воспоминаний, как будто бы посидели перед дальней дорогой. А затем был взволнованный рассказ. Но прежде чем пере
45
дать его, познакомлю читателей с Евгенией Николаевной Пинчук подробнее. Родилась она в 1927 году в Туркмении, в семье военного фельдшера. Затем отца перевели в Белоруссию, потом в Дагестан, в 1939 году семья переехала в Краснодар. Здесь его служба проходила во внутренних войсках. В управлении НКВД по краю предложили интендантскую должность начальника тюрьмы, но он отказался. Из армии его уволили. В начале войны ушел на фронт. Летом 1942 года, после занятия немцами Ростова-на-Дону, отец ненадолго оказался в Краснодаре. Он договорился о том, чтобы его семью эвакуировали. 2 августа за Женей Пинчук и ее мамой заехала машина.
В этот день Краснодар уже бомбили. Вместе с семьями работников отдела исправительно-трудовых колоний У НКВД их вывезли за город. Они переправились через Кубань за станицей Пашковской. Здесь Евгения Николаевна увидела заключенных из этапа. Вот как она вспоминает об этом: «Недалеко за Пашковской нас выгрузили. Там уже находился наш обоз. Я спросила у одной из девочек, моих ровесниц: «А где заключенные?». Она показала. На земле, поджав колени, сидели заключенные. Сколько их было, не знаю. Я посмотрела на первого, запомнила его (именно он через пятьдесят лет явится во сне к Евгении Николаевне — С. К.) — руки были опущены, висели как плети. Рядом с заключенными стояла охрана. Утром 3 августа встали, и этапа уже нет. За ним ушли трактора, которые везли наши вещи, кухню и, видимо, имущество ОИТК. Здесь мы находились до 9 августа. В этот день переплыл разведчик через Кубань и сообщил, что немцы уже на кожзаводе. Нас погрузили на телеги, и мы двинулись на Саратовскую. В районе станицы находилась МТС. Здесь мы переночевали, отдохнули. 10 августа утром началась бомбежка. Немцы бомбили по-страшному.
За неделю, пока мы сидели за Кубанью, этап, вероятно, прошел большое расстояние. Естественно, что в Саратовской его уже не застали. Моя мамочка была большой любительницей задавать вопросы. Она спросила: «А как же заключенные?». Ей ответили: «Этап зашел в Горячий Ключ, в тюрьме взяли заключенных и пошли дальше». Таким образом, этап пополнялся новыми заключенными.
10 и 11 августа обоз, все еще находившийся в районе Саратовской, подвергался налетам вражеской авиации. Причем, интересная деталь, бомбили немецкие летчики два раза в день, пунктуально — утром и днем, после завтрака и обе-
46
Да. ii августа прилетел наш «кукурузник». По предположению Евгении Николаевны, на нем было доставлено какое-то сообщение. Впрочем, предоставим слово героине рассказа: «Вскоре после приземления самолета (нам сказали, что оно было вынужденным) руководство этапа собралось в МТС. Я видела, что они склонились над картой и обсуждали дальнейшее продвижение. После этого двое старших по званию уехали. 12 августа рано утром наш обоз (всего было 10— 15 телег с возницами из числа заключенных-уголовников ^ С. К.) был подготовлен к пунпи. У нас с мамочкой была последняя телега. Перед отправлением к нам подошел военный и сказал, что мы поедем с ним на машине. Обоз ушел без нас. Целый день мы томились там. И выехали уже к вечеру. В машине услышали, что едем в направлении поселка Кутаис, а затем на Широкую балку. Не доезжая Кутаиса, заночевали где-то в лесу. Рано утром 13 августа проехали Кутаис. Навстречу нам не попалось ни одной машины, нас не бомбили. Дорога закончилась, началась мелкая галька. Машина резко затормозила. Рядом оказалась какая-то будка, откуда появился человек. Военные вышли из машины и спросили его: «Это Широкая балка?». Он подтвердил. Машину спрятали под ветвями деревьев. Нас попросили пройти в лес. Из леса выходить запретили. Хотя не было ни бомбежки, ничего. Часа через два—три (был уже день) появились те двое военных, которые покинули обоз еще в Саратовской. Вышли они из леса. На вопрос, где машина, ответили, что она стоит на дороге».
Ненадолго остановим рассказ Евгении Николаевны. Итак, после того, как этап 3 августа ушел вперед, героиня нашего повествования не видела заключенных. Мы помним рассказ П. Я. Рубайло и маршрут следования той части этапа, где он находился: Краснодар—Пашковская—Усть-Лабинюкая— Белореченская—(Куринская. Обоз же пошел через Пашков-екую, Саратовскую на Кутаис. Возникают вопросы: были ли разделены заключенные уже за Пашковской на два потока, как это следует из воспоминаний П. Я. Рубайло и Е. Н. Пи»н-чук? А если нет, то когда, где и на сколько колонн был разделен этап, вышедший из Краснодара в начале августа 1942 года? Какова судьба той части заключенных, маршрут движения которой нам неизвестен? И, наконец, кто, когда под влиянием каких обстоятельств отдал приказ о расстреле политзаключенных? Ответить на эти вопросы можно после всестороннего изучения архивных документов. А пока
47
констатируем то, что обоз и этап (или, точнее, его части) встретились в середине августа 1942 года в треугольнике между поселками Кутаис, Хадыженский и селом Шаумян и то, что имеются прямые и косвенные свидетельства расстрела сотрудниками НКВД осужденных по 58-й статье.
Но вернемся к рассказу Евгении Николаевны. Появившиеся высшие чины ОИТК сообщили одновременно страшную и странную весть: этап заключенных попал под бомбежку, и все (!) погибли. «Я была потрясена, — вспоминает наша героиня. — Представила эту ужасную картину. Сегодня, с высоты прожитых лет, я понимаю, что погибнуть все не могли. А тогда этому поверила. Причем поверили не только дети, но и взрослые. На что у меня мамочка была умная, а приняла это за чистую монету. После небольшого совещания четверо военных уехали. Нас осталось шестеро — две женщины, две девочки и двое военнослужащих. Мы еще долго сидели, до вечера. Затем пошли пешком (их машину забрали те, кто уехал раньше — С. К.). Вышли на дорогу, которая вела на рабочий поселок Хадыженский». Затем поступило распоряжение ждать, пока приедут тракторы, которые нас захватят. Была уже глубокая ночь, когда послышался гул моторов. В темноте отстала, все сели на подошедшие тракторы, а я осталась на дороге одна. Было очень страшно, чуть не сошла с ума. Но на счастье шел еще один трактор. Я протянула руку, кричу: «Возьмите меня!». Мужчина на тракторе выбросил на дорогу огромный брикет мыла и втащил меня. Двигались мы на Хадыженский. Когда на следующий день подъехал наш обоз, моя мама спросила женщин: «Почему вас так долго не было». Ей ответили, что работники УНКВД загнали их в лес (имеется в виду, вероятно, день расстрела — С. К.) и не выпускали...».
Потом была страшная, тяжелая дорога, под бомбежками, обстрелами — через Хадыженский, Шаумян на Туапсе. Не доезжая села Лазаревское военные отобрали у обоза все телеги, дали две машины. В Лазаревском немногих оставшихся в живых заключенных-уголовников призвали в армию. В Адлере голодных эвакуированных, прошедших через смерть, немыслимые испытания, бросили в черносливовом саду. Евгения Николаевна вспоминает доктора Зайцеву из обоза, которая всех предупреждала не есть сливы, иначе — смерть. Затем были Сочи, Сухуми, где впервые по эваколистам они получили хлеб. Серафима Семеновна, мама Евгении Николаевны, опухла от голода, все были на грани истощения. Че
48
рез Грузию, Азербайджан, Туркмению с огромными труйно^ стями добрались до родственников в Оренбургскую область. В 1943'году вернулись в Краснодар...
Такой вот рассказ. Мы долго говорили с Евгенией Николаевной и о прошлом, и о настоящем. Память о военных событиях перемешивается с тревогами сегодняшних дней. «Страшно смотреть телевизор, — говорила моя собеседница. — Везде война, люди убивают друг друга. Когда нас эва^ куировали из Баку на Красноводск, видела, как разгружали наших раненых. Я потеряла сознание от такого зрелища. Обугленные тела, без рук, ног. Ужас. Пережить такое й вновь воевать...» Что к этому добавить? Многие годы тоталитарная система, утвердившаяся в нашей стране, исповедовала произвол как средство решения политических, экономических, национальных, социальных, культурных и иных проблем. Саженцы насилия и агрессивности были посажены густо. Сегодня пришло время пожинать горькие плоды.
49
ДУША И РЕШЁТКА*
Сегодня в поисках духовного обновления нашего общества мы обращаемся к красоте, доброте, чуткости, истокам нашей культуры. Но, вспоминая различные явления культуры Древней Руси и России XVIII—XIX веков, мы забываем о целом пласте отечественной культуры, творцами которой были политзаключенные советских лагерей...
Цвет советского народа, несший в себе не только огромный потенциал знаний и мастерства, но и нравственности, культуры, был брошен в концлагеря системы, объявившей себя самой человеколюбивой в мире. Но даже в тех страшных условиях тысячи «жителей» ГУЛАГ а продолжали оставаться высоконравственными личностями. Попытка уцелеть, спастись, заявить о своем существовании дала колоссальный взрыв творчества заключенных. Оно помогало им выжить и выстоять, сохранить в себе Человека.
Самым уникальным явлением среди созданных в лагерях произведений литературы и искусства являются, пожалуй, стихи. В стихах осужденные по 58-й часто находили выход из жизненного тупика.
Если музу видит узник — Не замкнуть его замками. Сквозь замки проходят музы. Смотрят светлыми очами...1
Человека, свободного духовно, трудно было поставить на колени. Но постоянно ухудшавшиеся условия существования в лагерях и колониях не могли не оказывать воздействия на настроения политзаключенных. Особенно примечательно в связи с этим творчество хорошо известной сейчас Евгении Семеновны Гинзбург. Так, сидя в тюремной камере, она писала, что «нет слаще вина надежды»2. В стихах о Колыме, написанных три года спустя, уже слышны иные нотки:
И я бреду в толпе невольниц,
Как персонаж с картины Кете Кольвиц,
Сутулая спина и мертвый взор...3
Тем не менее, сочинение стихов в лагере становилось и сопротивлением, и жизненной силой, и спасением. Сегодня известно, что за годы советской власти было репрессировано около 2000 членов Союза писателей. Парадоксально то, что
50
в лагерях начали писать те, кто ранее не имел отношения к творчеству. Так случилось с Еленой Львовной Владимировой. В ее лагерных строках, как вспоминает подруга по несчастью Ольга Адамова-Слиозберг, выражена «наша боль, наша жизнь»4. Стихи Владимировой ценили и любили ее друзья, и одно из них она посвятила им:
Наш круг все слабее и реже, друзья,
Прощанья все чаще и чаще...
За завтрашний день поручиться нельзя,
И даже за день настоящий.
И в эти тяжелые, страшные дни,
В чреде их неверной и лживой,
Так хочется верить, что мы не одни,
Услышать из мрака: «Мы живы».
...И пусть безнадежен мой путь и крова© —
Мои не смолкают призывы.
Кричу я, последние силы собрав:
«Мы живы, товарищ, мы живы!»5
Вообще, тема друзей очень часто звучит в лагерных стихах. Возможно, причина этого кроется в том, что слишком трудно было найти настоящего, верного товарища в средоточии зла, насилия и постоянной лжи. И тем ценнее была преданная дружба. Вот какие стихи сложил на Соловках политзэк Юрий Иванович Чирков в предчувствии предстоящей разлуки с другом:
Друг другу в клятве сжавши руки, Мы знали: ждет нас трудный путь... ...И мы решили: каждый вечер С тех пор, как, друг, нас разлучат, До дня веселой нашей встречи Звезду вечернюю встречать. Чтоб свет ее, спокойный, нежный, Нас осенив в суровый час, Соединил наш дух мятежный И укрепил духовно нас...6
Судьба этого человека удивительна и в то же время трагически похожа на судьбы миллионов других несчастных жертв произвола и беззакония. Пятнадцатилетним подростком, обвиненным в подготовке покушения на секретаря ЦК КЩб) Украины Косиора и самого товарища Сталина, в 1935 году попал Юрий Чирков на Соловки. Но трехлетний
51
срок заключения в июле 1937 года был продлен еще на 5 лет. Чиркова отправили в Ухтижмлаг НКВД СССР на Вогвоз-динский Отдельный Пересыльный Лагпункт. Так судьба забросила его из СТОНа (Соловецкая тюрьба особого назначения) в ВОПЛь. Но он не отчаивался. Духовность, любовь к искусству, жизни, людям, стремление к знанию помогли ему выстоять. Здесь же, в лагерном аду, встретил он свою первую любовь и посвятил девушке следующие строки:
Как святыню, я чту дружбу Вашу И клянусь Вам, как рыцарь, служить, Сердца Вашего хрупкую чашу От несчастий и горя хранить!7
Удивительно, но самое прекрасное из человеческих чувств не было уничтожено лагерным режимом, хотя устроители ГУЛАГа надеялись низвести Человека до положения раба, превратить его в скотину, слепо подчиняющуюся приказам. Но любовь жила, принося незримое чувство свободы, мечты о прекрасном.
Явись, явись, явись ко мне И яви тусклость озари, Ты мне явленная во сне, Ты образ утренней зари. ...Явись, зажги и вдохнови, Пусть муки все перегорят, И в неизведанной нови Да обрету я благодать...8
Юрию Чиркову не пришлось встретиться со своей любимой, ибо судьба подготовила удар. Он был освобожден из Ухтижмлаг а 10 июля 1943 года, но до конца войны был прикреплен к лагерному производству. Человеку, не побывавшему там, трудно понять, что пережил заключенный, которого должны были со дня на день освободить и которого неожиданно задерживают на неопределенный срок, обрекая на долгие месяцы, а возможно, и годы неволи, бесправия, унижения.
В августе 1943 года Чиркову выдали паспорт с запрещением проживания в 293 городах страны. Впереди его ждал Красноярский 1фай.
С мая 1945 года Юрию Ивановичу Чиркову предложили работать начальником агрометеостанции «Кущевка» при совхозе «Агроном» Краснодарского края, а в апреле
52
1947 года его назначили начальникам агрометеостанции «Краснодар», что находилась в нескольких километрах от краевого центра. Одновременно он учился заочно на биологическом факультете Краснодарского пединститута. Юрию Ивановичу Чиркову, профессору, доктору географических наук не довелось увидеть книгу своих воспоминаний «А было все так...», где опубликованы его лагерные стихи. Он умер И августа 1988 года. Чирков ушел из жизни, но благодаря его опубликованным запискам мы знаем сегодня, что выпало на его долю. А сколько воспоминаний еще не востребовано, сколько рукописей ждет своего часа.
Ни одно издательство не принимает к печати стихи краснодарца Леонида Евменьевича Коломенского9, мотивируя это их плохой литературной обработкой. Но как можно обработать крик истерзанной души, муки исстрадавшегося сердца человека, живущего только надеждой на то, что его строки будут про*читаны. Жизненный путь Леонида Коломенского потрясает. Рабочий, агроном, учитель школы, он родился в 1906 году в семье земских учителей на Полтавщи-не. В 1936-м году являлся членом краснодарской литературной группы краевого отделения Союза писателей. В газете «Красное знамя» были опубликованы несколько его стихотворений, таких, например, как былина «Ковыль», посвященная Дмитрию Жлобе. Но творческая жизнь, планы, мечты были перечеркнуты 3 декабря 1936 года, когда его арестовали. Спустя почти два года Леонид Коломенский был осужден по 58-й статье УК РСФСР заочно Особым совещанием (это было 21 октября 1938 года — такие даты не стираются из памяти бывших политзаключенных, несмотря на пройденные десятилетия) на срок 5 лет ИТЛ по обвинению за якобы косвенное участие в троцкистской террористической qpraHH-зации при редакции краснодарской газеты «Красное знамя». По отбытии пятилетнего срока в 1941 году он был в числе других заключенных задержан в Дальлаге еще почти на 5 лет. Леонида Евменьевича освободили только 19 октября 1946 года, а реабилитировали лишь в 1960 году.
Но до сих пор он не может забыть тех страшных лет, которые ему пришлось пережить, до сих nqp не может освободиться от горьких воспоминаний. Ими пронизаны большинство из его стихов. Одно из них — «Старинный сад» — посвящено отцу, репрессированному в 1937iM году и умершему в заключении:
53
Теннистый сад старинный твой заглох.
Ты молодым в нем отдыхал с гитарой...
О, мой отец, прими предсмертный вздох
Моей души, такой усталой!
Твои труды исчезли навсегда.
На месте сада — новые постройки...
Тебя смела свирепая орда,
Угаснул на тюремной койке...
Быть может, помнят только старики
Твои дела, старанья без корысти,
Как помнят сельские твои ученики,
Чья седина все серебристей...10
Вполне понятно, почему ГУЛАГ не отпускает своих жертв, почему они не могут забыть годы, проведенные там, и осмысливают действительность через призму своего тогдашнего восприятия... Об этом стихи того же Леонида Коломенского «Трава забвения»:
Сто лет тому назад росла трапа такая ж,
Как у тебя теперь, быть 'может, иод костьми...
А где они? Где сам душой ты обитаешь? —
Тридцать седьмого в тридцати семи
Годах последних вечно скорбной тенью
Ты жил со мной, загубленный отец,
И затаясь высокой жаждой мщенья,
Я сам уже почти что не жилец!
Спустя же новых сто — без нас с тобой забытых
Вновь каждою весной таинственно жива,
Над нашим тлением за все, за все обиды
Взойдет по-прежнему невинная трава...11
Читая эти строки, хочется крикнуть: нет, вы не должны быть забыты! Ни сейчас, ни через сто лет. Если сегодня забудем тех, кто благодаря мужеству, силе воли, стойкости смог сохранить в нечеловеческих условиях человеческое достоинство, то мы просто не выстоим в потоках лжи, хамства, пустых разговоров, захлестнувших нашу (многострадальную страну.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Творчество в лагерях и ссылках. Каталог выставки. М., 1990. С. 5.
2. Гинзбург Е. Крутой маршрут. М., 1990. С. 146.
54
3. Там же. С. 295.
4. Доднесь тяготеет. Вып. 1. М., 1989. С. 126.
5. Там же. С. 127.
6. Чирков Ю. И. А было все так... М., 1991. С. 172.
7. Там же. С. 291.
8. Там же.
9. Леонид Евгеньевич Коломенский скончался в 1992 году, так и не дождавшись публикаций своих литературных произведений.
10. 11. Стихи были предоставлены Л. Е. Коломенским лично одному из авторов настоящего материала.
55
No comments:
Post a Comment